– Я знаю, ты ищешь своих детей. Ты потратила не один год своей жизни, пытаясь отыскать их. Ты – мать, которая заботится и любит своих детей, какими бы они не были. Плохие, больные, маленькие, беспомощные, у тебя есть те чувства, которых у большинства отсутствуют ввиду их образа жизни. Знаешь ли ты, что чувствуешь ребенок, когда видит отсутствие любви в глазах матери? Насколько беспомощно чувствует себя дитя, когда от него отрекается его мать? Сколько боли и обиды чувствует ребенок, брошенный собственными родителями?

Марина промолчала, продолжая идти вперед. Она ускорила шаг, пытаясь во тьме отыскать выход, лишь изредка прислушиваясь к раскату чьего-то голоса, продолжающего твердить:

– Я плачу. Я сидела во тьме и плакала беспрестанно. Я умоляла бога о спасении, я хотела умереть, дабы не чувствовать той боли, которая сковывала все мое тело. Эти два года казались целой вечностью. А оно работало над моей головой, оно готово было раздавить меня, превратить мои хрупкие кости в фарш, и это было мучительно…

– Что ты от меня хочешь?! – не выдержала Марина.

– Чтобы ты почувствовала то же, что и я! Я хочу быть побежденной, хочу вернуться в свое лоно и больше никогда его не покидать!

Когда в конце коридора открылась таинственная дверь, заливая тьму ярким и одновременно мягким светом, Марина, ни на секунду не раздумывая, бросилась вперед. Она выпрыгнула из темноты и судорожно заозиралась, осматривая круглые, полупустые, столики, барную стойку, залитую солнечными лучами, приоткрытую стеклянную дверь и нескольких людей, бредущих куда-то.

Взгляд упал на одиноко сидящего мужчину, глушащего виски.

Марина разглядела в нем своего знакомого и охнула.

Глава VIII

Конец восьмидесятых-начало девяностых

Когда Андрей появился на очередной дискотеке, то ни на что не надеялся.

Он курил одну сигарету за другой, всматривался в полосу горизонта, заливающуюся темнотой, и уходил, глубоко подвыпивший.

Это было начало зимы, суровой, холодной, настолько студеной, что пар изо рта превращался в сосульки. Конец года отпраздновали скромно. Знакомые, живущие по соседству, принесли водки, и он, вместе с родителями, напился до поросячьего визга: помнил только кровать с сияющим от чистоты постельным бельем и одеяло, холодное и колючее. Кое-как завернулся и уснул, погрузившись в спячку. Андрей спал несколько суток, а когда проснулся, увидел изумленный взгляд отца и слезы матери, которая в своих мыслях его уже похоронила.

– Андрей, ты еще молодой, может быть, ты найдешь себе девочку, а? – в который раз взмолилась мать, молитвенно сложив руки перед сыном. – Неужто до самой смерти будешь ходить бобылем, а?

– Мать, да кто меня теперь такого возьмет-то, а?! Немедленно прекращай эти свои разговоры, иначе я уйду из дома!

А сам – молчок. На душе словно апрельский ураган прошел, не оставив после себя ничего, выжженную пустыню. А на улице уже сирень цвела, сугробы давно ушли, зелененькая травка, мягкая, под ногами, яркое, почти летнее, солнышко. Андрей вытащил из кармана куртки начатую пачку сигарет без фильтра и закурил, обратившись пустым взглядом перед собой.

Дело происходило ранним февральским утром. Туда, куда он пришел вместе со своим старым другом, находилось несколько человек, среди которых были совсем молодые девушки. На вид им лет восемнадцать, все еще учащиеся из местной школы. Они, несмотря на свой юный возраст, засматривались на парней постарше. Андрей пребывал в своей обычной компании – вернувшись из Чернобыля поздним ноябрьским вечером, первым делом направился к былым друзьям и предался дьявольскому соблазну: выпивке. Этим двадцати шести летний парень частенько увлекался после своего возвращения.

Среди заметно подвыпивших юношей промелькнула соблазнительная блондинка, с длинной, аккуратно заплетенной, косой. На ней была расстегнута наполовину просвечивающаяся кофточка с ярко-нарисованными цветами. Края юбки шли волнами, стоило молодой проворной девице пуститься в пляс. Огромный бант сиял от бледных зимних лучей солнца. Внутри деревянной избушки, местного Дома Культуры, было тепло и даже жарко – от сильно растопленной печи шел настоящий, почти что летний, жар.

– Отдыхаешь? – Андрею настолько понравилась девчонка, что он, позабыв о давних комплексах, первый подошел знакомиться. – Ты тут одна? Или с другом?

Она остановилась и пронзила его взглядом ясных голубых глаз:

– Одна, а что? Хочешь познакомиться?

– А почему бы и нет? Девчонка ты видная, а я молодой и холостой…

– Ты из Чернобыля.

Андрей переспросил, не веря своим ушам:

– Что?..

– Ты чернобыльский. Я тебя боюсь.

– А причем тут вообще это?! – к своему удивлению он вышел из себя. – Я такой же человек, как и все, причем тут Чернобыль?!

– На тебе радиация. А я боюсь радиации. – Он было подошел к ней, но девушка повысила голос: – Не подходи! Я буду кричать.

– Бред какой-то!..

Он выбросил недокуренную сигарету и ушел с дискотеки ни с чем.

…Андрей начал встречаться с ней, будучи одиноким тридцатилетним мужчиной. Она сама пошла ему навстречу – обычная девушка, выглядевшая на пару лет младше него. Розоватые щеки, алые губы, складывающиеся бантиком, развевающиеся кудрявые волосы – ей нравилось делать прически по типу “взрыва на макаронной фабрике”. Щеголяла в джинсовой куртке с блестящими кнопками-пуговицами, мини-юбке, едва закрывающей острые колени, в жутких розовых лосинах, а иногда ей шло обычное льняное платьице с крупными красными маками, простенькие белые балетки и платок, срывающийся от сильного порыва ветра.

Они встретились обычным июньским днем. На улице уже с утра толпились люди наперевес с авоськами, в которых таскали пустые литровые бутылки из-под кефира. Рядом с домом, где Андрей проживал после смерти родителей – прошло шесть лет с того дня, как он вернулся из опасной командировки домой, – находилась небольшая лавка, продающая, в основном, спиртные напитки. В стране – сухой закон, водка и прочий алкоголь под строгим запретом, но Андрей привык просыпаться под гул и громкие крики, ссоры и скандалы, иногда – под оглушающий звон милицейской сирены или визги колес карет “Скорой помощи”, что увозили желающих как можно скорее выпить. Редко когда подобное заканчивалось трагически.

Она тоже была любительницей выпить, и, однажды, стоя в подобной очереди, заметила его в окне второго этажа, задрав голову. Помахала рукой, широко улыбаясь. Рукав джинсовой куртки неловко задрался, оголяя тонкий локоть и запястье со старыми наручными часами. Бутылки издали жалобный звон. Она поправила съехавшую с предплечья авоську и, без приглашения, вошла в открытый настежь подъезд. Постучала в обитую толстой тканью дверь и наигранно опустила глаза, беспрестанно жуя жвачку и делая губки бантиком:

– Пустишь? Мне так скучно стоять в этой очереди…

– У меня совсем нет выпивки…

– Да брось! Твое раскрасневшееся лицо можно заметить издалека. Так что, пустишь? – она состроила милую мордочку с округлившимися черными, как ночь, зрачками. Небесно-голубого цвета глаза засияли от счастья, когда дверь широко раскрылась, пропуская внутрь.

Она прошла в квартиру, виляя бедрами, закрытыми джинсовыми велосипедками, брючины которых доходили до икр. Легкие белые кеды, что уже были замараны утренней грязью, полетели куда-то в сторону. Глаза зацепились за тонкие стопы, настолько белоснежные, что своим видом напоминали детские ножки. На бледном от легкого мороза лице засияла довольная улыбка. Она села за стол, убрав авоську, положила локти на столешницу и придвинулась к Андрею, выпалив:

– Меня с самого утра мучает жажда. Не заставит ли вам труда налить бедной девушке сто грамм щадящей сладкой водочки, тем более, что я вижу, она у вас имеется…

Андрей улыбнулся, и, доставая белоснежную двухлитровую бутыль водки, тут же водрузил ее на стол. Белые тонкие руки тут же перехватили горлышко, длинные пальцы крепко обхватили пробку и в один миг вытащили на свет божий, заставляя белесую жидкость разлиться по двум граненым стаканам.